27 апреля исполнилось 75 лет со дня открытия печально известного фашистского концлагеря Освенцим (Аушвиц), который за не полных пять лет своего существования уничтожил около 1 400 000 человек. Этот пост в очередной раз напомнит нам о преступлениях, совершенных нацистами в годы Второй мировой войны, о которых мы не вправе забывать.
Лагерный комплекс Освенцим (Auschwitz) был создан нацистами на территории Польши в апреле 1940 года и включал в себя три лагеря: Аушвиц-1, Аушвиц-2 (Биркенау) и Аушвиц-3. На протяжении двух лет количество заключенных варьировалось от 13 тыс. до 16 тыс., а к 1942 году достигло 20 тыс. человек
Симона Вайль, почетный президент Фонда памяти Шоа, Париж, Франция, бывшая узница Освенцима: «Мы работали более 12 часов в день на тяжелых земляных работах, которые, как оказалось, были большей частью бесполезными. Нас почти не кормили. Но все же наша судьба была еще не самой худшей. Летом 1944 года из Венгрии прибыли 435 000 евреев. Сразу после того, как они покинули поезд, большинство из них отправили в газовую камеру» Шесть дней в неделю все без исключения должны были работать. От тяжелых условий работы за первые три-четыре месяца умирало около 80% заключенных.
Мордехай Цирульницкий, бывший заключенный №79414: «2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а третья группа - упаковкой для отправки в Германию. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки - Лани»
У всех прибывающих в лагерь отбиралось имущество, вплоть до зубных коронок, из которых выплавляли до 12 кг золота в сутки. Для их извлечения была создана специальная группа из 40 человек.
На фото женщины и дети на железнодорожной платформе Биркенау, известной как «рампа». Депортированные евреи проходили здесь селекцию: одних сразу же посылали на смерть (обычно тех, кого признавали негодными к работе,- детей, стариков, женщин), других отправляли в лагерь.
Лагерь был создан по приказу рейсфюрера СС Генриха Гиммлера (на фото). Он приезжал в Освенцим несколько раз, инспектируя лагеря, а также отдавая приказы по их расширению. Так, именно по его приказу лагерь был расширен в марте 1941 года, а уже спустя пять месяцев поступило распоряжение «подготовить лагерь для массового уничтожения европейских евреев и разработать соответствующие методы умерщвления»: 3 сентября 1941 года для уничтожения людей был впервые использован газ. В июле 1942 года Гимлер лично демонстрировал его использование на узниках Аушвица-2. Весной 1944 года Гимлер приехал в лагерь со своей последней инспекцией, в ходе которой было приказано убить всех неработоспособных цыган.
Шломо Венезия, бывший узник Освенцима: «Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600–1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали впереди идущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они оставались стоять. Падать было некуда»
Для нарушителей дисциплины были предусмотрены различные наказания. Кого-то помещали в камеры, находиться в которых можно было только стоя. Провинившийся должен был стоять так всю ночь. Существовали и герметичные камеры - находящийся там задыхался от недостатка кислорода. Широко были распространены пытки и показательные расстрелы.
Всех заключенных концлагеря делили на категории. У каждой была своя нашивка на одежде: политических заключенных обозначали красными треугольниками, преступников - зелеными, свидетелей Иеговы - лиловыми, гомосексуалистов - розовыми, евреям, помимо всего, следовало носить желтый треугольник.
Станислава Лещинская, польская акушерка, бывшая узница Освенцима: «До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке. После родов младенца уносили в комнату, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом… роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами».
Давид Сурес, один из заключенных Освенцима: «Примерно в июле 1943 года меня и со мной еще десять человек греков записали в какой-то список и направили в Биркенау. Там всех нас раздели и подвергли стерилизации рентгеновскими лучами. Через один месяц после стерилизации нас вызвали в центральное отделение лагеря, где всем стерилизованным была произведена операция -кастрация»
Освенцим стал печально знаменит во многом благодаря медицинским экспериментам, которые в его стенах проводил доктор Йозеф Менгеле. После чудовищных «опытов» по кастрации, стерилизации, облучению жизнь несчастных заканчивалась в газовых камерах. Жертвами Менгеле были десятки тысяч человек. Особенное внимание он уделял близнецам и карликам. Из 3 тыс. близнецов, прошедших через опыты в Освенциме, выжило лишь 200 детей.
К 1943 году в лагере сложилась группа сопротивления. Она, в частности, помогала многим бежать. За всю историю лагеря было совершено около 700 попыток побега, 300 из которых были успешными. Чтобы предотвратить новые попытки побега, было решено арестовывать и отправлять в лагеря всех родственников убежавшего, а всех заключенных из его блока убивать.
На фото: советские солдаты общаются с детьми, освобожденными из концлагеря
На территории комплекса было уничтожено около 1,1 млн человек. На момент освобождения 27 января 1945 года войсками 1-го Украинского фронта в лагерях оставалось 7 тыс. заключенных, которых немцы не успели перевести во время эвакуации в другие лагеря.
В 1947 году Сейм Польской Народной Республики объявил территорию комплекса Памятником мученичества польского и других народов, 14 июня был открыт музей Аушвиц--Биркенау.
Обе наши героини - Лилия Тихоновна Хоминец и Елена Николаевна Колесникова – родились в Витебской области Белоруссии. Именно с вторжения в эту республику началась Великая Отечественная война. Несчастная Белоруссия находилась в оккупации с самых первых дней войны и до июля 1944 года. За годы Великой Отечественной она потеряла каждого третьего своего жителя. Многие из них погибли в концентрационных лагерях.
Лилии
Тихоновне и Елене Николаевне было очень
больно еще раз мысленно переживать
ужасы плена, за что мы искренне просим
у них прощения, но они нашли в себе
мужество рассказать о том, о чем забывать
нельзя.
Лилия Тихоновна Хоминец
Я родилась в Витебске в 1937 году. Папа, Тихон Николаевич Соколов, трудился на кирпичном заводе, мама, Татьяна Леонтьевна, была домохозяйкой, сидела с детьми. Нас было пятеро: четыре девочки, один мальчик, я самая младшая.
В финскую войну папу призвали, его ранили, он долго пролежал в снегу, обморозил ноги, лечился в госпитале. А когда началась Великая Отечественная, сразу ушел на фронт.
11 июля 1941 года началась трехлетняя оккупация Витебска. Под властью фашистов город находился почти три года - с 11 июля 1941 года по 26 июня 1944-го. Мы с мамой сначала жили в городской квартире, а потом уехали к бабушке с дедушкой в деревню Остряне под Витебском. Все местные мужчины, не призванные на фронт, но способные держать оружие, ушли в партизаны. Осенью в деревне начались облавы. Гитлеровцы ходили по домам и забирали все, что им приглянулось - от безделушки до скота. Дедушка, пытавшийся защитить дворового пса, погиб от шальной пули: пока немец прогонял перегородившего ему дорогу деда в самодельной инвалидной коляске, пес прыгнул ему на спину и вцепился в шею. Фриц от испуга нажал на курок автомата и стал беспорядочно стрелять. Все это произошло на глазах у бабушки, она после смерти мужа слегла.
Сказать
по правде, в годы оккупации вреда больше
было от полицаев, чем от немцев.
Переметнувшиеся на сторону фашистов
местные, пытаясь выслужиться, шли на
любые подлости, предательства, зверства.
В декабре 1942 года один такой полицай – сосед, хорошо знавший нашу семью, вместе с немецким офицером вошел в бабушкину хату, где в это время находились все мы. Старшая, 14-летняя Нина, читала нам, младшим, сказки. Бабушка и мама крутились по хозяйству. Сосед указал на Нину. Немец взглянул на нее и отмахнулся: «kinder» - сестра была маленькой и худенькой. «Какой же она ребенок, - встал руки в боки полицай. – Ей скоро пятнадцать», и дернул Нину с кровати за руку. Она споткнулась и упала перед входной дверью. Позже мама рассказывала, что она заметила, как немец отошел чуть в сторону и подмигнул Нине, указывая на дверь – мол, беги. Она вскочила, и в чем была – шерстяных носках на босу ногу и в платье без рукавов – выскочила во двор.
Сосед погнался за ней, повалил на снег, ударил прикладом, а затем схватил за косу и потянул со двора на дорогу, по которой уже шли деревенские ребята, ее ровесники. Мама, выбежавшая вслед за полицаем, только и успела, что схватить с веревки сохнущую бабушкину кофту и кинуть ее вслед дочери.
И больше мы ничего не слышали о Нине до самого 1946 года, думали, погибла в концлагере. Но оказалось, что она в лагере не была – ей удалось сбежать по дороге.
Сестра
рассказала, что детей пригнали на
железнодорожную станцию в Витебск и
погрузили в вагоны-теплушки. Нину с
другими ребятами посадили в последний
вагон. Он был настолько ветхим, что через
щели задувал ледяной ветер. Чтобы
согреться, дети начали прыгать. В какой-то
момент под ними затрещал пол. Мальчик
постарше несколько раз с силой ударил
по доске ногой. Доска отвалилась. Ребята
расширили дыру и через нее, помогая друг
другу, стали спрыгивать на шпалы.
Нина
и еще одна девочка тоже решили сбежать.
Прыгая, сестра ударилась пятками о
шпалы, но толстые носки и калоши, которые
ей кто-то дал, смягчили удар. Правда,
калоши тут же слетели, так что сестра
снова осталась босой. Она лежала на
шпалах до тех пор, пока вдалеке не стих
стук поезда – боялась, что охранник,
сидевший в тамбуре последнего вагона,
заметит ее. Потом поднялась – ночь,
вокруг лес - и побежала по рельсам в
обратном направлении. Через несколько
минут увидела девочку из поезда – та
бежала ей навстречу: при падении ударилась
головой и потеряла ориентацию. Они
обнялись как родные. Девочку звали Зоей,
она была из Вильнюса.
Пока не было поездов, бежали по шпалам, как только слышали звук приближающегося состава, скрывались в лесу. Через несколько дней вышли к поляне, на которой стояла изба и пара сараев. Заметили пожилую женщину с ведрами. Та увидела их, подошла: «Цо надо, москалки?» По ее говору девочки поняли, что они в Польше. Старушка отвела их в хату, дала горячей похлебки, принесла старое пальто, которое досталось Зое, и прохудившийся шерстяной платок, которым перевязалась Нина. Подходящей обуви у бабушки не нашлось. Вручив им сверток с горячей картошкой, она велела девочкам уходить: «Вокруг немцы».
И те снова побежали. Как долго они шли, Нина не могла сказать. Но потом снова вышли на поляну, обрадовались – думали, очередной хутор. И только тут заметили немецких солдат, выстроивших в шеренгу стариков. Девочки кинулись бежать, но их догнали, под дулом автомата погнали на поляну и толкнули в шеренгу стариков, стоявших на краю небольшого оврага. Нина оказалась с краю цепочки.
Вдруг дедушка, опирающийся на палку, оттолкнул ее плечом себе за спину, и тут же раздались выстрелы. На девочку обрушились несколько тел, увлекаемая ими, она полетела в овраг.
Потеряла сознание. Когда пришла в себя, поняла, что цела, но не может выбраться из-под тел – не хватало сил. Снова потеряла сознание. Очнулась от звука русской речи: «Командир, здесь девка живая!» Оказалось, трое связистов шли мимо, искали порванный провод, один из них заметил торчащую из оврага руку девочки. Они вытащили Нину и забрали с собой в часть. А Зоя погибла.
Wikimedia Commons
Нину отправили в госпиталь, где после короткого лечения она стала помогать врачам и медсестрам ухаживать за больными. Потом приняла присягу и перешла в роту связи, бойцы которой вытащили ее из оврага. С ней она дошла до границы с Германией, после чего роту погрузили в поезд и отправили на Дальний Восток на войну с Японией.
Нина
тоже думала, что нас нет в живых. Когда
она спросила у связистов о судьбе деревни
Остряне, те сказали, что от нее больше
ничего не осталось: дома разбомбили, а
местных жителей расстреляли или угнали
в концлагерь.
Так
оно и было. После того как угнали Нину,
мы прятались в лесу. В марте 1943 года
немцы проводили облаву и нашли нас.
Бабушку, маму, меня, 8-летнего брата Гену,
10-летнюю Любу и 12-летнюю Валентину
привезли на вокзал, бросили в поезд
вместе с другими местными жителями и
отправили в неизвестном направлении.
Первым
моим лагерем стал Майданек. Крематории
здесь работали круглосуточно.
Когда поезд остановился, нас выгнали из вагонов, женщин и детей отогнали в одну сторону, стариков - в другую. Бабушку мы больше не видели.
Нас
построили на плацу перед виселицами.
Через несколько минут из барака вывели
пятерых избитых мужчин. Они шли босиком,
в одних белых кальсонах.
Бараков было много – все длинные, человек на 150-200, трехъярусные и двухъярусные деревянные кровати с соломой вместо матрасов. Поначалу мы с мамой, братом и сестрами жили в одном бараке, потом нас с братом переселили в детский. Но маме разрешали нас иногда навещать.
Дети до 10 лет в лагере ничего не делали. Единственной нашей обязанностью было присматривать за младшими детьми. И все. Нас не пересчитывали. Вызывали по утрам на площадку перед бараком и проверяли, кто остался внутри. Оставались только больные. Их тут же забирали, назад они никогда не возвращались.
Кормили нас один раз в день маленьким кусочком хлеба, в котором было процентов семьдесят древесных опилок, и баландой. Из чего ее готовили? Картофельные очистки, кусочки брюквы, моркови, жилы каких-то животных.
Когда приносили железный бочонок с похлебкой, мы выстраивались в шеренгу, держа наготове миски. Смотрительница барака – капо – следила за тем, как нам разливают баланду. Когда дошла моя очередь, я заметила, что в черпаке, которым мне только что налили похлебку, остался кусочек моркови. Я потянулась за ним, но в следующую секунду получила удар железным прутом по пальцам. Удар был такой силы, что мне почти отрубило безымянный палец.
Я выронила миску, расплескав баланду по полу, обхватила больной палец левой рукой, отскочила в сторону. Но не заплакала, знала, что будет только хуже. Однажды на наших глазах капо избила своим стеком мальчика постарше меня, и его, мертвого, вынесли из барака.
Я забилась под нары и просидела там целый день, поскуливая от боли. Вечером пришла мама – ей кто-то сказал, что со мной случилась. Она принесла подорожник, палочки, раздобыла где-то чистый лоскут. Приложила подорожник к пальцу, вокруг него – палочки, служившие шинами, перевязала лоскутом. Каждый день меняла повязку и, не поверите, палец сросся! Только – видите? – немного синий в месте разреза.
Мы пробыли в Майданеке не больше шести месяцев, а потом нас снова посадили в вагоны и повезли. Примерно 10 месяцев мы скитались по разным лагерям Европы, большую часть времени проводя в дороге и по нескольку дней или недель – на новом месте. Запомнила, что были в Чехословакии, Венгрии, Бессарабии.
Однажды поезд остановился в каком-то населенном пункте, наш вагон с женщинами и детьми отцепили, оставили в тупике, а состав двинулся дальше. Нас выгнали из вагона, отвели на площадку, велели сесть на землю. В этот момент пошел сильный дождь, земля тут же превратилась в грязь. Мы долго сидели, а потом увидели местных женщин, по разговору поняли, что находимся в Болгарии.
Они принесли вареную кукурузу, пытались передать ее нам, но охрана не позволила. Тогда женщины стали бросать ее нам. Мальчишки повзрослее и посильнее ловили ее, некоторые дрались между собой за початок, а гитлеровцы смотрели на это и ржали. Нам, малышам, кукурузы не досталось. Мы подбирали с земли зерна, подставляли ладони под струи дождя, а потом запихивали зерна в рот.
Но были настолько голодными, что не дожидались, пока полностью смоется грязь, и проглатывали кукурузу вместе с ней. С тех пор я ни разу не ела вареную кукурузу, и когда вижу ее в продаже, рот тут же наполняется песком.
Потом нас снова погрузили в вагон, конечной остановкой стала Вена. Нас высадили и пешком повели в лагерь, который размещался глубоко в горах, в лесу. Это был Линдабрун (30 км от Вены), в котором мы провели следующий год. Недалеко от него стоял еще один концлагерь, намного больше по размеру – Энцесфельд. А между ними был расположен городок, жители которого, пока нас гнали по улице, смотрели на нас с презрением. Тут нам уже никто кукурузки не подал. На каждом здании висело объявление о том, что за пойманного заключенного полагается вознаграждение в 4 дойчемарки.
В
Линдабруне стояли два барака – женский
и детский, ни мужчин, ни юношей в лагере
не было. Из охраны – всего четверо
часовых на вышках. Но мы никуда не делись
бы и без них: вокруг дремучий лес и
неизвестно, в какой стороне наши войска,
а внизу город, жители которого не проявили
бы к нам милосердия. Так что бежать было
некуда.
Каждый
день чуть свет нас гнали на работу в лес
– женщины пилили деревья, дети собирали
хворост и листья. После нас делянка
должна была быть чистой как стол – ни
одного листочка или иголки. Возвращались
в лагерь часов в десять вечера и тут же
валились спать.
Денис Яковлев / Югополис
Никакой душевой или бани не было. Мылись мы и стирали, когда шел дождь – выбегали из бараков, стягивали с себя тряпье и подставляли худые тела струям воды. Грязь и зола были вместо мыла.
Кормили
нас тем же хлебом из опилок и баландой
и еще напитком, который они называли
кофе: его варили из жженых зерен ячменя
или овса. Давали к нему сахарин и еще
какой-то порошок, назначение которого
мне не известно по сей день. Весной 1945
года мы заболели непонятной болезнью,
похожей на оспу. Возможно, это она и
была.
К
весне 45-го женщины спилили все деревья
около лагеря и ушли дальше в лес. Нас,
8-10-летних стали оставлять в лагере. Мы
драили полы и наводили порядок в бараках.
А однажды, как я потом узнала, на
лютеранскую Пасху, к нам приехала
какая-то немка или австрийка и привезла
корзину с яблоками и мешок с детской
одеждой.
Мне достался свитер, я натянула его и увидела дырку на животе с запекшейся вокруг кровью. Сразу поняла, что в этом свитере до меня ходил другой ребенок. Его убили, а одежду забрали.
Гостья, заметив дырку на свитере, приказа мне закрыть ее ладонью. Она достала фотоаппарат и стала снимать, как солдаты раздают нам яблоки.
Одежду
нам оставили. А примерно через месяц мы
заболели. Лицо, шея, уши, тело покрылось
какими-то язвами, но мы боялись жаловаться
смотрителям, потому что больных отправляли
в госпиталь Энцесфельда, из него уже
никто не возвращался. Поэтому мы молча
шли на работы.
Потом
пришел солдат, принес полведра какой-то
черной жижи и большую малярную кисть.
Показал нам – мажьте места язв. Тут
подходит другой и, макнув кисть в ведро,
мажет нас от макушки до пят. Не знаю,
помогла эта жижа или нет, но в нашем
бараке к моменту моего прибытия в лагерь
было 42 ребенка, а при освобождении
осталось 20.
washingtonpost.com
Детей, которых больше не брали на работы в лес, вообще не кормили. Мы пробавлялись тем, что нам оставляли взрослые – их кормили два раза в день. Вместе с мастером участка в лес уходило трое часовых. Если на посту оставался молодой австриец, он спускался с вышки, открывал ворота и разрешал нам ходить в лес «кормиться». Мы собирали дикие яблоки, ягоды, грибы, заячью капусту. По возвращении в лагерь часовой разводил костер, вешал над ним ведро с водой и, когда она закипала, мы бросали в него все свои находки. Так что не знаю, что в результате получалось – борщ или компот.
Потом
всех нас пригнали в Энцесфельд, где мы
прожили примерно полтора месяца. Женщин
гоняли на работу на какой-то шинный
завод за город. Если они шли ночью, охрана
заставляла их снимать деревянную обувь
– клумпы, чтобы их стук не мешал спать
местным жителям.
Дети
моего возраста и младше не работали, а
брата забирали на работу на склад, где
он сортировал обувь – находил одинаковые
пары, связывал их и складывал на стеллаж.
В первый раз, вернувшись со склада, он
рассказал, какие красивые детские
сандалии ему попались. Я спросила, почему
же он не принес их мне, а он только
вздохнул и пообещал, что после войны
папа купит мне много красивых туфель и
платьев с оборочками. Такие сказки он
рассказывал мне часто, я под них засыпала.
В Энцесфельде было много маленьких детей – 2-3-летних. Здоровых и хорошеньких за деньги выкупали бесплодные австрийские пары, некоторых отправляли в немецкие детские сады.
Уверена, в Австрии и Германии живет много русских, поляков, французов, уверенных в своем арийском происхождении.
Над
старшими детьми в лагере иногда ставили
опыты. У нас в бараке один угол все время
был занавешен тканью. За ней стояла
кровать, на которой лежал мальчик лет
четырнадцати, запомнила, что его звали
так же, как моего брата, – Гена. Лагерщики
ему вживую ломали ноги, обвязывали их
чем-то и приносили на носилках в барак.
Он кричал днями и ночами, и какими бы
все уставшими после работ ни были, никто
не мог уснуть из-за этих криков. Но как
только он затихал, его снова уносили,
ломали ноги уже в другом месте и возвращали
назад. Так было раз пять, наверное, потом
нас снова перевели в Линдабрун, и я не
знаю, что стало с этим мальчиком.
Заключенных
концлагерей освобождала Красная Армия
и союзные войска. А нас никто не освобождал.
Каждое утро наш барак отпирали, мы
выходили во двор и строились для проверки.
А однажды за нами никто не пришел. Солнце было уже высоко, а барак стоял закрытым. Сначала мы запаниковали – думали, нас хотят сжечь.
Один мальчишка залез по стропилам на крышу, огляделся, сообщил, что часовых нет, лагерь пустой. Открыть нас снаружи он не смог – сил не хватило. Тогда мы выломали доски в стене. Высыпали во двор. Действительно, никого нет. Побежали к соседнему бараку, где шумели женщины, открыли дверь.
Полдня мы просидели на одном месте, гадая, что происходит. А потом решили идти в город – вряд ли будет хуже. Шли через лес несколько часов, вышли к дороге… и встали как вкопанные: смотрим, по дороге на велосипедах и повозках едут русские солдаты. Увидев нас – худющих женщин в полосатых халатах и детей в разномастном тряпье, они тоже остановились, пораженные. Тут кто-то из солдат заговорил с нами по-русски, мы ответили, и уже в следующую секунду все обнимались и плакали. Я не поняла, как на моей маме оказался мужской пиджак, а в руках у брата – солдатская пилотка, полная рафинада. Это было 4 июня 1945 года. День нашего освобождения.
Через
пару дней нас привезли на фильтрационный
пункт – здесь проходили проверку
совершеннолетние узники. После проверки
нашу семью отпустили.
Wikimedia Commons
Вернулись в Витебск через полтора месяца. Наш дом разбомбили, и мама повезла нас в деревню. Но и бабушкиного дома тоже не было – от него остался угол и большая яма - воронка от снаряда. Мама со старшими детьми выкопали яму пошире, сверху закрыли ее бревнами. Засадили огород, с него питались до осени.
А потом вернулся отец. Мама глазам своим не поверила, когда увидела его, идущего к нам через поле. Он посмотрел на наше житье, велел собрать пожитки, и мы пошли на железнодорожный вокзал. Папа забрал нас в свою военную часть в Литву.
В 1947 году отец умер – дали о себе знать ранения, полученные в Финскую и Великую Отечественную. Мама осталась жить и работать при части, подняла всех нас на ноги.
Я
выросла, вышла замуж. Мой муж, военный
летчик Виктор Васильевич Хоминец, -
коренной краснодарец. После его
демобилизации мы сюда переехали. Я
устроилась бухгалтером сначала на завод
по производству соков, потом на ФФЗ,
оттуда вышла на пенсию.
С
1995 года я возглавляю Карасунскую окружную
общественную организацию «Непокоренные».
У меня две дочери, два внука и два
правнука. Брат Гена и сестра Валентина
живы, остальные сестры умерли.
Дочь в 2015 году была в Австрии. Спросила гида, можно ли съездить в лагерь Линдабрун. Гид сообщила, что такого лагеря не знает, а городок Линдабрун имеется. Дочка наняла такси и вместе с гидом поехала туда. Город как из сказки – аккуратные разноцветные домики с палисадниками, цветы и зелень вокруг. Дочь стала спрашивать местных про лагерь, но никто ничего о нем не слышал.
Одна жительница
посоветовала обратиться к старику,
который жил на самом краю городка, может,
он знает. Этот старик сказал: да, был
лагерь – далеко, в лесу. Но это было
«так давно, так некрасиво, не надо об
этом говорить, не надо это помнить». И
все.
Елена Николаевна – это я, Мария Николаевна – старшая сестра. Смоляковы – родной брат мамы и его жена. Нас вместе угнали в Германию.
Я
родилась в Витебской области, в деревне
Старинки. Папа, Николай Максимович, был
специалистом по выработке льна, мама,
Дарья Кузьминична, – заведующая
молочно-товарной фермой, партийная.
7
июля 1941 года в нашей деревне уже были
немцы. Мы собрали кое-какие вещи и ушли
в лес, так же поступили и многие наши
соседи. Немцы леса боялись, там было
много партизан. По ночам мы ходили в
деревню, работали в саду и в огороде, не
хотели оставлять урожай. Однажды полицаи
устроили облаву. Мы с папой и сестрой
успели спрятаться, а маму поймали и
расстреляли. После этого мы ушли в лес
и уже не возвращались.
В
лесу нельзя было жечь костры – по дыму
нас вычислили бы в два счета. Поэтому
питались сырыми овощами и фруктами.
В начале марта 1944-го немцы окружили лес и выгнали нас оттуда. Папа идти уже не мог – простудился в землянке, болел. Они там его бросили, а меня с сестрой, дядей, тетей и другими жителями деревни пригнали на железнодорожный вокзал. Гитлеровцы, разграбившие наши музеи и картинные галереи, намеревались вывезти эти богатства в Германию.
Каждый день взрослых гоняли на работы в лес. Дядя был садоводом, и ему поручили засадить лагерь деревьями, чтобы еще больше замаскировать его сверху.
У нас с сестрой брали кровь для немецких солдат и офицеров, поэтому к работам нас не привлекали. Сколько брали и как часто? Да сколько и когда требовалось. Никто не следил за тем, чтобы прошло два-три месяца с последней кровосдачи. Часто из людей полностью выкачивали кровь, а тела сжигали.
Кормили нас хлебом с опилками, когда нужна была кровь, давали баланду. И все.
Чаще всего сжигали детей. Печи находились под землей, только трубы из земли торчали. Лагерщик подзывал к себе заключенного, тот делал пару шагов и проваливался в огонь.
Нас освободила Красная Армия. Потом мы работали в военной части вольнонаемными. Ухаживали за коровами, стирали, готовили. Детей и подростков, которые хорошо говорили по-немецки, наши военные просили общаться с местными детьми – наши войска продвигались к Берлину. Мы таким образом предотвратили не одну диверсию фашистов. Немецкие ребятишки, уверенные в том, что мы немцы, доверительно делились с нами сведениями, которые слышали от родителей.
Людмилина мама - Наташа - в первый же день оккупации была увезена немцами в Кретингу в концлагерь под открытым небом. Через несколько дней всех жен офицеров с детьми, и ее в том числе, перевели в стационарный концлагерь, в местечко Димитравас. Страшное это было место - ежедневные казни да расстрелы. Наталью спасло то, что она немного говорила по-литовски, к литовцам немцы были более лояльны.
Когда у Наташи начались роды, женщины уговорили старшего охранника, чтобы разрешил принести и нагреть воды для роженицы. Узелок с пеленками Наталья прихватила из дому, на счастье его не отобрали. 21 августа появилась на свет маленькая дочка Людочка. На другой же день Наташу вместе со всеми женщинами угнали на работу, а новорожденная малышка осталась в лагере с другими детьми. Малыши от голода целый день кричали, а дети постарше, плача от жалости, нянчили их, как могли.
Через много лет Майя Авершина, которой было тогда около 10 лет, расскажет, как она нянчила маленькую Людочку Уютову, плача вместе с ней. Вскоре дети, родившиеся в лагере, начали умирать от голода. Тогда женщины отказались выходить на работу. Их загнали вместе с детьми в карцер-бункер, где по колено была вода, и плавали крысы. Через сутки их выпустили и разрешили кормящим матерям по очереди оставаться в бараках, чтобы кормить детей, и каждая кормила двоих ребятишек - своего и еще одного ребенка, иначе было нельзя.
Зимой 1941 года, когда закончились полевые работы, немцы стали продавать узниц с детьми хуторянам, чтобы даром не кормить. Людочкину маму купил богатый хозяин, но она убежала от него ночью раздетая, прихватив только пеленки. Убежала к знакомому простому крестьянину из Пришмончая Игнасу Каунасу. Когда она появилась глубокой ночью с кричащим свертком в руках на пороге его бедного дома, Игнас, выслушав, просто сказал: «Ложись спать, дочка. Что-нибудь придумаем. Слава Богу, что говоришь по-литовски». У самого Игнаса в то время было семеро детей, в этот момент они крепко спали. Утром Игнас за пять марок и кусок сала «перекупил» Наталью вместе с дочкой.
Через два месяца немцы снова собрали всех проданных узниц в лагерь, начались полевые работы.
К зиме 1942 года Игнас снова выкупил Наталью с малышкой. Состояние Людочки было ужасным, даже Игнас не выдержал, заплакал. У девочки не росли ногти, не было волос, на голове были страшные гнойники, и она едва держалась на тоненькой шейке. Все было от того, что у малышей брали кровь для немецких летчиков, которые находились в госпитале в Паланге. Чем меньше ребенок, тем ценнее была кровь. Иногда у маленьких доноров брали всю кровь до капли, а самого ребенка выбрасывали в ров вместе с казненными. И если бы не помощь простых литовцев, то не выжили бы Людочка - Люсите, как называл ее Игнас Каунас, с мамой. Тайком по ночам перекидывали литовцы узникам узелки со снедью, рискуя собственной жизнью. Многие дети-узники через тайный лаз уходили по ночам из лагеря просить еду у хуторян и тем же путем возвращались в лагерь, где их ждали голодные братишки и сестренки.
Весной 1943 года Игнас, узнав, что узников собираются вывозить в Германию, попытался спасти от угона маленькую Людочку-Люсите с мамой, но не удалось. Смог лишь передать в дорогу маленький узелок с сухарями и салом. Везли их в товарных вагонах без окон. Из-за тесноты женщины ехали стоя, держа детей на руках. Все оцепенели от голода и усталости, дети уже не кричали. Когда состав остановился, Наталья не могла сдвинуться с места, руки и ноги судорожно онемели. Охранник залез в вагон и стал выталкивать женщин - они падали, не выпуская из рук детей. Когда им стали расцеплять руки, оказалось, что многие дети умерли в дороге. Всех подняли и отправили на открытых платформах в Люблин, в большой концлагерь Майданек. И там чудом уцелели. Каждое утро из строя выводили то каждого второго, то каждого десятого. День и ночь чадили трубы крематория над Майданеком.
И снова - погрузка в вагоны. Отправили в Краков, в Бзежинку. Здесь их снова обрили, облили едкой жидкостью и после душа с холодной водой отправили в длинный деревянный барак, огороженный колючей проволокой. На детей еду не давали, но брали у этих изможденных, почти скелетиков, кровь. Дети были на грани смерти.
Осенью 1943 года весь барак срочно вывезли в Германию, в лагерь на берегу Одера, недалеко от Берлина. Снова - голод, расстрелы. Даже самые маленькие дети не смели шуметь, смеяться, просить есть. Малыши старались спрятаться подальше от глаз надзирательницы-немки, которая, издеваясь, ела у них на глазах пирожные. Праздником были дежурства француженок или бельгиек: они не выгоняли малышей, когда старшие дети мыли бараки, не раздавали подзатыльники и не разрешали старшим детям отбирать еду у младших, что поощрялось немками. Комендант лагеря требовал чистоты (за нарушение расстрел!), и это спасало узников от заразных болезней. Еда была скудной, но чистой, воду пили только кипяченую.
В лагере не было крематория, но был «ревир», откуда уже не возвращались. Французам и бельгийцам присылали посылки и почти все съедобное из них ночью, тайно перебрасывалось через проволоку детям, которые и здесь были донорами. Врачи из «ревира» помимо того на маленьких узниках испытывали лекарства, которые были заделаны в шоколадные конфеты. Маленькая Людочка осталась жива, потому что почти всегда ухитрялась спрятать конфету за щекой, чтобы потом выплюнуть. Малышка знала, что такое боль в животе после таких конфет. Многие дети погибли в результате проведенных над ними опытов. Если ребенок заболевал - его отправляли в «ревир», откуда он уже не возвращался. И дети это знали. Был случай, когда Людочке повредили глаз, и трехлетняя девчушка боялась даже плакать, чтобы никто не узнал и не отправил в «ревир». На счастье, дежурила бельгийка, она то и оказала малышке помощь. Когда мать пригнали с работы, девочка, лежащая на нарах с окровавленной повязкой, приложила пальчик к синим губкам: «Тихо, молчи!» Сколько слез пролила Наталья по ночам, глядя на дочь!
Так шли дни за днями - матери от зари до зари на тяжелых работах, дети - под окрики и подзатыльники «гуляли» по плацу в любую погоду в деревянных башмаках и рваной одежонке. Когда начинали совсем замерзать, надзирательница «жалела», заставляя топать больными ножонками по слякотному снегу.
Молча шли к баракам, когда разрешалось идти. Дети не знали ни игрушек, ни игр. Единственным развлечением была игра в «КАПО», где дети постарше командовали по-немецки, а малыши выполняли эти команды, получая подзатыльники еще и от них. У детей была полностью расшатана нервная система. Им приходилось присутствовать и на публичных казнях. Однажды женщины осенью 1944 года нашли в поле, в канаве молоденького раненого русского радиста, почти мальчика. Ухитрились в толпе пленных провести его в лагерь, оказали посильную помощь. Но кто-то выдал паренька и его наутро уволокли в комендатуру. На следующий день на плацу выстроили помост, согнали всех, даже детей. Окровавленного парнишку выволокли из карцера и четвертовали на глазах у узников. По словам Людмилиной мамы, он не кричал, не стонал, только успел выкрикнуть: «Женщины! Крепитесь! Наши скоро будут здесь!» И все… У маленькой Людочки волосенки на голове встали дыбом. Здесь даже от страха нельзя было кричать. А ей было всего три годика с небольшим.
Но были и маленькие радости. На Новый год французы, тайком разумеется, из веток какого-то кустарника устроили детям елку, украшенную бумажными цепочками. Детишки в качестве подарков получили по горсточке тыквенных семечек.
Весной матери, приходя с поля, приносили за пазухой то крапивы, то щавеля и чуть не плакали, глядя, как жадно и торопливо, изголодавшиеся за зиму дети поедают это «лакомство». Был еще случай. В весенний день была уборка территории лагеря. Дети грелись на солнышке. Вдруг внимание Людочки привлек яркий цветок - одуванчик, который рос между рядами колючей проволоки - в «мертвой зоне». Девочка потянулась худенькой ручонкой к цветку через проволоку. Все так и ахнули! Вдоль изгороди ходил злой часовой. Вот он уже совсем близко… Тишина стояла гробовая, узники боялись даже вздохнуть. Неожиданно часовой остановился, сорвал цветок сунул его в ручонку и, захохотав, пошел дальше. У матери от страха на миг даже помутилось сознание. А дочка долго любовалась солнечным цветком, чуть было не стоившим ей жизни.
Апрель 1945 года заявил о себе гулом наших «катюш», палившим через Одер по противнику. Французы по своим каналам передали, что советские войска скоро будут форсировать Одер. Когда действовали «катюши», охрана пряталась в убежище.
Свобода пришла со стороны шоссе: к лагерю двигалась колонна советских танков. Сбиты ворота, танкисты вылезли из боевых машин. Их целовали, обливая слезами радости. Танкисты, увидев обессиленных детей, взялись кормить их. И не подоспей вовремя военврач, могла бы случиться беда - ребята могли умереть от обильной солдатской еды. Их стали постепенно отпаивать бульоном и сладким чаем. В лагере оставили медсестру, а сами отправились дальше - на Берлин. Еще две недели узники находились в лагере. Потом всех перевезли в Берлин, а оттуда своим ходом, через Чехословакию и Польшу - домой.
Крестьяне дали подводы от села до села, так как ослабленные дети не могли идти. И вот - Брест! Женщины, плача от радости, целовали родную землю. Потом, после «фильтрации», женщин с детьми посадили в санитарные вагоны и покатили по родной сторонушке.
В середине июля 1945 года вышли Людочка с мамой на станции Обшаронка. До родного села Березовка нужно было добираться 25 километров. Выручили мальчишки - они сообщили сестре Натальи о возвращении родных с чужбины. Быстро разнеслась весть. Сестра чуть не загнала лошадку, спеша на станцию. Навстречу им шла гурьба стариков-сельчан и детей. Людочка, увидев их, сказала матери по-литовски: «Или до ревиру или до газу повели… Давай скажем, что мы бельгийки. Нас здесь не знают, только не разговаривай по-русски». И не поняла, почему заплакала тетя, когда мать пояснила той слово «до газу».
Два села сбежались поглядеть на них, вернувшихся, можно сказать, с того света. Мать Натальи - Людочкина бабушка, четыре года оплакивала дочку, считая, что уже никогда не увидит ее живой. А Людочка ходила и потихоньку спрашивала своих двоюродных братьев: «Ты поляк или русский?» И на всю жизнь ей запомнилась горсть спелых вишен, протянутая ей ручкой пятилетнего двоюродного братца. Долго еще ей пришлось привыкать к мирной жизни. Быстро выучила русский язык, забыв литовский, немецкий и другие. Только еще очень долго, многие годы кричала во сне и долго еще вздрагивала, услышав в кино или по радио гортанную немецкую речь.
Радость возвращения была омрачена новой бедой, не зря горестно причитала свекровь Натальи. Муж Натальи, Михаил Уютов, тяжело раненный в первые минуты боя на погранзаставе и спасенный в дальнейшем, при освобождении Литвы, на запрос о судьбе жены получил официальный ответ, что она с новорожденной дочкой расстреляна летом 1941 года. Он женился во второй раз и ждал рождения ребенка. «Органы» не ошиблись. Наталья действительно считалась расстрелянной. Когда ее - жену политрука разыскивала полиция, литовец Игаас Каунас сумел убедить немцев из комендатуры, что «она расстреляна еще на той неделе вместе с дочкой». Таким образом «исчезла» Наталья - жена политрука. Велико было горе Михаила Уютова, когда узнал о возвращении своей первой семьи, за одну ночь он поседел от такого поворота судьбы. Но не перешла дорогу Людочкина мама его второй семье. Стала одна поднимать дочку на ноги. Ей помогали сестры, а особенно свекровь. Она-то и выхаживала больную внучку.
Прошли годы. Людмила блестяще окончила школу. Но, когда подала документы для поступления в Московский университет на факультет журналистики, их ей вернули. Война ее «догнала» и годы спустя. Место рождения изменить было нельзя – двери вузов для нее были закрыты. От своей мамы она скрыла, что ее вызывали в «органы» для беседы и велели говорить, что не может учиться по состоянию здоровья.
Пошла Людмила работать цветочным мастером на Куйбышевскую галантерейную фабрику, а потом, в 1961 году перешла на работу на завод им. Масленникова.
«Я тебя проклинаю, война...»
В редакцию пришла небольшого роста хрупкая женщина и робко спросила: «А можно я вам напишу о своем детстве, о том, что выпало вынести мне, маленькой девочке, в годы Великой Отечественной войны?»
Она пришла через несколько дней с рукописью на двадцати страницах, такая же тихая и скромная. Пожав плечами, вдруг засомневалась: «Да нужно ли столько? Может, лишнего чего написала, не о том. А может, стоило и не такое вспомнить? Я ведь здесь лишь крохи собрала из пережитого кошмара»…
Готовя материал к публикации, мы практически не изменили язык и стиль автора. Не поднялась рука. Представляем, как психологически тяжело было Ольге Ивановне Климченковой писать эти строки…
Родилась я на Брянщине, на земле, ставшей в годы Великой Отечественной войны знаменитым партизанским краем. Наша маленькая деревушка - Подгородняя Слобода - находится в Суземском районе, на южной окраине необъятных Брянских лесов, в живописной местности на берегах реки Сев. До войны люди жили здесь спокойно, трудились не покладая рук и были уверены в завтрашнем дне. Деревня выделялась из всех остальных. По плану ГОЭЛРО в 1926 году на реке была построена электростанция. Были в деревне свои мельница, маслобойка, большой колхозный сад и пасека. При советской власти открыли начальную школу и ясли, построили клуб, в котором располагалась библиотека, работали кружки, два раза в неделю бесплатно показывали кинофильмы. Были и машина грузовая (полуторка), и своя молотилка, и несколько косилок-лобогреек, хороший табун лошадей, молочнотоварная ферма, свиноферма, птицеферма и овчарня, небольшой кирпичный завод. «Лампочки Ильича» горели не только в домах, они освещали улицы, сараи, склады. Вечером, когда на столбах вдоль улиц зажигались огни и все это отражалось в реке, была такая красота, что незнакомые люди, впервые проезжая через деревню, спрашивали: «Что это за чудо такое, что это за городок?» Им отвечали: «Это не городок, это деревня, колхоз «Коммунион». Удивлялись люди потому, что во всей округе электрический свет горел в домах только в райцентрах - в Суземке и в Севске. Были до войны в деревне и печальные времена: голод в 1933 году. Но к 41-му году все опять наладилось. Собирали хорошие урожаи. Хоть земли там и подзолистые, бедные, но люди трудились с душой.
Осенью колхозники получали заработанное натурой. Груженные доверху подводы развозили мешки с зерном, с яблоками из колхозного сада, крынками с медом с пасеки. В каждом дворе были свои куры, гуси, утки, свиньи, овцы, корова. Молодежь - основной зачинщик всех нововведений в жизни деревни - создавала свои бригады, устраивала соревнования. Все делалось с огоньком. По окончании полевых работ устраивались праздники. В клубе накрывались столы, а если погода была хорошая, то и прямо на улице. Все продукты выделял колхоз. Пили мало, но веселье лилось рекой. Петь любили. На работу, с работы шли с песнями. Думали, верили - так будет всегда.
Война застала меня в пионерском лагере. Был тихий час после обеда. Вдруг раздались звуки горна и барабанная дробь. Дети в недоумении вскакивали и неслись на линейку. Туда уже несли знамя и портреты членов политбюро. Ничего не понимая, замерли в строю. Начальник лагеря, пионервожатые и весь персонал были на площадке. «Ребята! - подняв руку, сказал начальник лагеря. - Сегодня ночью фашисты напали на нашу страну. Напали, как воры - из-за угла, внезапно. Уже бомбили Киев». Зашумела линейка, но строй не нарушился. Начальник продолжал: «Я сообщил вам страшную весть, но никакой паники не должно быть. Вы советские пионеры, вы стойкие ленинцы, вы наша боевая, надежная смена. Вы всегда должны быть уверенными в себе и верить в нашу страну. Война долго не продлится. Победа будет за нами!»
Через два дня за мной приехал папа. А через месяц, в конце июля, мы проводили его на фронт. От него пришло только одно письмо. В том же сорок первом он погиб на Украине под Кременчугом. Папа находился на танке, а танк подбили фашисты. Нам рассказал об этом очевидец его гибели. Но после войны мы почему-то получили извещение, что папа пропал без вести. Так в одиннадцать лет я стала сиротой.
Но самое страшное было еще впереди. Оставшиеся в колхозе старики, женщины и дети трудились, как прежде. Потом народу стало еще меньше: несколько человек послали отгонять колхозное стадо в тыл, а девушки и парни непризывного возраста постоянно уходили к линии фронта на заградительные работы.
В августе 41-го через деревню потянулся поток беженцев, потом пошли воинские подразделения. Жители спрашивали у командиров, почему они отступают, но те успокаивали: «Это не отступление, а переформирование».
Колхозники стали готовиться к встрече врага. Разделили на всех лошадей - получилось по одной на три семьи. Зерно и все ценное зарывали в землю. Резали свиней и тоже зарывали в землю. Прятали от врага все, что можно, и надеялись, что это ненадолго, скоро наши вернутся.
Фронт подходил все ближе, но мы не хотели этому верить. Верили в непобедимость нашей славной Красной армии. Но однажды ночью вся деревня была разбужена страшным грохотом. Звенели стекла в домах, дрожали стены. Люди повыскакивали на улицу. Кто бежал в погреб, кто к реке, в кусты. Стало очевидно - война подошла вплотную. В эту ночь шел бой всего в трех километрах от Подгородней. А через два дня мы увидели немцев.
Это был страшный день. Они тут же повесили молодого мужчину, который по болезни не был призван в армию. Повесили за то, что он заступился за жену с ребенком, которых солдаты выгоняли из дома. Взорвали электростанцию, сожгли клубную и школьную библиотеки, арестовали пятерых девушек. Девчата хотели уплыть на лодке из деревни, но их заметили, начали стрелять в воздух, и они вынуждены были причалить к берегу. Беглянок заперли в пустой избе. Среди них была и моя старшая сестра. Меня с мамой тоже выгнали на улицу, но нас приютили соседи (там болела бабушка, и немцы не остались у них).
Всю ночь на улицах горели костры. Солдаты несли все из кладовок, сараев, стреляли в плавающих по реке гусей, уток, ловили поросят и тащили к кострам, жарили, пировали. Лающая немецкая речь раздавалась над деревней. Такого шума наша деревушка не слыхала со дня основания.
Об аресте девушек знала вся деревня. И вся ночь прошла в страхе: что с ними будет? Утром матери пошли к главному немцу с просьбой отпустить дочерей. Но фашист еще спал, и к нему не пустили. Только после полудня, когда немцы ушли, все жители кинулись к той избе, сбили замок и выпустили несчастных. После немцы еще несколько раз появлялись в Подгородней Слободе, но не задерживались - спешили к Москве.
Председатель нашего колхоза, оставленный для подпольной работы, находился в партизанском отряде, но часто приходил домой. Отряд был сформирован еще до прихода врага и назывался «За власть Советов». База отряда находилась в десяти километрах от нашей деревни, и партизаны были у нас частыми гостями. Жители помогали им одеждой, продовольствием, фуражом для лошадей. К середине февраля 1942 года партизаны освободили всю территорию Суземского района. В апреле 1942 года фашисты предприняли карательные вылазки против партизан и групп самообороны Суземского района. В занимаемых селах немцы сжигали дома, убивали мирных жителей. В Суземке и других соседних населенных пунктах загоняли людей в дома, сараи и поджигали. В нашей деревушке фашисты сожгли все, что могло гореть: дома, сараи, постройки на колхозном дворе, склады и даже вырубили сады. А самое страшное - расстреляли 25 человек. Мы с мамой и двумя старшими сестрами успели уйти в лес к партизанам. Сестры были приняты бойцами в отряд, а мы с мамой вместе с другими уцелевшими семьями жили в шалашах. К зиме в глухом урочище вырыли землянки и назвали поселок «Негде деться».
В марте 1943 года части Красной армии освободили город Севск, весь наш Суземский район. Люди радовались освобождению, планировали будущее: «Выйдем в апреле на свои пепелища, пока поживем в погребах, будем сеять, строить школу, дома, налаживать колхозное хозяйство». Но…
Части Красной армии отступили, сдав врагу всю освобожденную территорию. Лето 1943 года было самым тяжелым для партизан и их семей.
И днем, и ночью шли бои. Все пылало и гремело вокруг. И май, и июнь, и июль, и август стонал Брянский лес. С обеих сторон были большие потери. Лес был завален трупами. Мы уходили с обжитых поселков в глубь лесов, но никто уже не знал, где наш отряд, кто живой, что делать, куда и где можно еще спрятаться, чтобы спастись. Голодные, опухшие, грязные, завшивевшие люди забирались по шею в болото, в крапивные заросли.
Уже не было ни скота, никакого другого пропитания. Ели траву, листья липы, желуди. Навалились тиф, лихорадка, дизентерия. Командование партизанских соединений решило идти на прорыв. Во время него мы с мамой и больной тифом сестрой и другими семьями партизан были окружены. В болоте, куда мы спрятались на ночь, нас взяли в плен. А потом угнали в концлагерь «Локоть-Брасово», находившийся на территории Брасовского района Брянской области.
Но сначала нас пригнали на разъезд Неруса. Там весь день продержали в срубе, служившем отхожим местом и помойкой для охранявшей разъезд команды. Голодные люди кинулись к свалке отходов, где валялись позеленевшие куски хлеба и картофельные очистки. Весь день шел дождь. Мы сидели на мокрой земле. Это был конец июля. Вечером нас всех посадили в грязный товарный вагон, закрыли двери. Люди облегченно вздохнули: хоть и грязно, и тесно было в вагоне, но зато сухо и тепло…
В полночь двери вагона с лязгом открылись и двое верзил, поднявшись в вагон, начали освещать фонариками дремавших людей. Около двери находилась молодая женщина, выбор пал на нее. Ее увели. Люди задвигались, зашептались, стали прятать женщин. Мама уложила сестру на пол, сверху положили на нее мешок с вещами.
Фрося (так звали женщину, которую увели) вернулась в вагон вся в слезах, а потом за ней снова пришли… Утром вагон подцепили к паровозу и потащили на станцию Холмечи. Там нас высадили и погнали. 40 километров мы шли, окруженные солдатами и овчарками. Вечером в поселке Локоть нас поместили в тюрьму. На полу камеры лежала грязная, в бурых пятнах солома. На стенах тоже были пятна крови. Назавтра нас вывели во двор, построили в колонну и погнали в Брасово, где находился настоящий концлагерь с колючей проволокой в два ряда, под током, с вышками, с овчарками, с камерами для пыток. Там нас продержали около месяца. Кормили хуже свиней: в день давали по две старые картофелины и кружку воды.
За две недели до освобождения нашего района и за три недели до освобождения всей Брянской области нас повезли в Германию. Вагон открывался, когда приносили еду - ту же, что в лагере: две картофелины и кружка воды. В углу вагона был сток, куда люди ночью, стыдясь друг друга, ходили по нужде.
В Германии мы попали в концлагерь в городе Галла. Был сентябрь, и нам по-прежнему давали только картошку и воду. Каждое утро - построение на плацу, проверки и наказание провинившихся на глазах у всех. Гоняли в поле собирать камни. Я была не в силах поднять корзину с камнями и мама одной рукой несла свою, другой помогала мне. Соломенные матрац и подушка после такой работы казались пуховыми. Глаза закрывались мгновенно. Вдобавок ко всему у меня, как и у других детей, за время пребывания в этом лагере несколько раз брали кровь. От голода и тяжелой работы постоянно болела голова, дрожали руки, ноги.
Каждое утро фашисты устраивали себе развлечение - собирали людей на плацу, потом разгоняли в разные стороны женщин, детей, стариков. Матери не отпускали от себя детей, тогда их били плетками. Натешившись, фрицы отпускали детей к матерям и опять загоняли всех в сарай. Кроме девушек и молодых женщин - их уводили из лагеря, и никто не знал, вернутся ли они. Они возвращались, а назавтра все повторялось.
В начале октября из вновь прибывших отобрали группу в пятнадцать-двадцать человек и отвезли в город Зандерхаузен. В эту группу попали мы с сестрой и мама.
В Зандерхаузене всех быстро разобрали в помещичьи хозяйства. Только никто не хотел брать нашу несчастную семью - мать и двоих дочерей. Мы были настолько истощены, худы и бледны, что все отворачивались. Только под вечер появилась молодая, лет тридцати пяти, женщина. Выбирать ей было уже нечего и она забрала нас.
В усадьбе нас сразу отправили на скотный двор убирать коровники и кормить скот. Двор был очень большой: коровники, конюшня, овчарня, свинарники, своя кузница, своя мельница, два двухэтажных дома. В первый вечер мы убирали до полуночи. Потом получили по три картофелины в мундире и по четвертинке огурца. С этим и легли спать. Разбудил стук в окно и окрики: «Ауфштейн! Шнель, шнель, руссиш швайн!» После уборки во дворе нам дали по чашке кофе из каштановых желудей с двумя тонюсенькими ломтиками хлеба. После завтрака отправили в поле.
На нас были жакеты и юбки, деревянные башмаки. В поле выгоняли на работу и поздней осенью, и зимой. Я постоянно была покрыта фурункулами. Адское положение изматывало не только физически. Презрительное отношение хозяев к своим рабам было невыносимым. Хозяйка постоянно плевалась, проходя мимо нас.
Но была здесь у меня и защитница - дочь хозяйки Анна-Лиза. Когда меня наказывали, приговаривая, «отведем в полицию, оттуда тебя отправят в концлагерь», Анна-Лиза всегда жалела меня, приносила мне кусок хлеба.
Шел 1944 год. Больше всех страдала в неволе мама. Рабское положение, тяжелый труд, постоянный голод (половину своей скудной пайки она отдавала нам с сестрой), страх за горькую судьбу дочерей наталкивали маму на мысль оборвать жизнь себе и мне. Сестру она не посвящала в свои планы - ей был уже 21 год, а меня не хотела оставлять на дальнейшие мучения. Остановило маму открытие второго фронта. Рассказал нам об этом пленный офицер, который работал у другого бауэра. Надежда на освобождение удерживала от ухода из жизни. В апреле в город вступили американские войска. Наших союзников фашисты меньше боялись. В тот день нас не отправили в поле. Мы в подвале перебирали картошку. Прибежала Анна-Лиза и сказала: «Мама велела вам выходить и идти в вашу комнату. К нам пришли американские солдаты, хотят вас всех видеть». Мы услышали долгожданное: «С сегодняшнего дня вы свободные люди». В этот день впервые за все время мы ели картофельный суп. Были на столе и хлеб, и даже несколько кусочков колбасы. На прощанье американцы сказали, чтобы мы ничего больше не делали. Но после их ухода мы опять отправились на скотный двор.
В первых числах мая всех пленных собрали в концлагере «Дора». Эта фабрика смерти находилась недалеко от города Нарухаузен. Там в пещере, в горе Кронштейн, находился завод, где производились снаряды «Фау». Сам концлагерь располагался у подножия горы.
Первые освобожденные пленные, привезенные американцами в это жуткое место, застали еще неубранные трупы повешенных и несгоревших каторжан. Я увидела еще висевших на виселицах людей, две ямы с пеплом и несгоревшими костями, огромную кучу волос.
Это был филиал знаменитого Бухенвальда. Те же бараки, те же вышки с наблюдателями, та же колючая проволока под током, крематорий, те же собаки-овчарки, те же овчарки-люди. Страшное место, жуткое место. Узники работали по 15-16 часов, неделями их не поднимали на поверхность. Они считались засекреченными и были обречены на смерть. Когда производительность труда узника была уже недостаточной, дальнейший его путь лежал в крематорий.
Нас разместили по баракам по национальной принадлежности. Сколько же там было народа! Вся Европа. Нас хорошо кормили, разрешали свободно ходить по лагерю, но за ворота не пускали. На вышках маячили наблюдатели в американской форме. Мы пробыли там май, июнь и половину июля. Снова жили в полном неведении, что с нами будет. Потом на переговоры с американцами приехали представители советского командования. «Родина ждет вас!» - такими словами закончил свою речь представитель советской стороны.
Через несколько дней нас погрузили в большие машины и повезли в неизвестном направлении. Слышались разговоры: «Вот довезут до Франции, а там на корабль - и в Америку, их плантации обрабатывать». Спустя два-три часа машины подъехали к небольшой речке. Первая машина остановилась перед мостом, за ней - вся колонна. На противоположном берегу стоял стол, покрытый красной материей, стояли люди в красноармейской форме, держали флаги и говорили на родном русском языке. Духовой оркестр играл марши. Увидев все это, люди в машинах встали и заплакали.
Это был не тихий плач и даже не громкие рыдания. Это походило на рев раненого зверя - так вырывалась накопившаяся тоска по Родине….
В сентябре 1945 года мы вернулись в свою родную деревушку. На месте, где стоял дом, рос бурьян и торчали остатки от разобранной русской печки. Мы поселились в погребе, где прожили до лета 49-го. После жизни в лесу, после каторги у меня обострился суставной ревматизм и болело сердце. Мама страдала от головных болей и болей в сердце. А сестра теряла рассудок - надругательства и побои сделали свое дело. К концу своей недолгой жизни она окончательно лишилась памяти. Их давно уже нет на свете: ни мамы, ни сестры. Только я, инвалид второй группы, еще жива.
Я училась в школе, а летом работала в колхозе, где в ту пору все делалось вручную. Кто жил в послевоенной деревне, там, где «похозяйничали» немцы, тот поймет, как нелегко это было. Но я была на родной земле!
Потом я окончила педучилище, работала в школе. Вышла замуж за военного, много кочевала по Союзу. Работала, где была возможность, - на стройке, в книготорговле, в военкомате. Вырастила двух прекрасных сыновей. Есть у меня три внучки и один внучек. И самое мое большое желание - чтобы никогда не было войны, чтобы моим внукам даже во сне не привиделось то, что довелось испытать мне.
Прошло почти шестьдесят лет со дня окончания войны, но она не ушла из памяти тех, кого накрыла своим черным крылом.
Я тебя проклинаю, война…
Сколько жизней ты забрала,
Покалечила сколько людей,
Среди них - неповинных детей.
Люди! Услышьте призыв:
Чтобы каждый рожденный был жив,
Заградите дорогу войне.
Счастье, мир пусть царят на земле…
Подготовила Ася Митронова.
Восстание узников концентрационного лагеря Бухенвальд началось 11 апреля 1945 года. Семьдесят лет назад изможденные люди взяли в руки камни, железные прутья, куски ткани и бросились на работников лагеря и колючую проволоку. Теперь в этот день весь мир отмечает День освобождения узников концлагерей. Накануне этой даты мы впервые публикуем выдержки из воспоминаний узников — людей, прошедших испытание Бухенвальдом, Освенцимом, Маутхаузеном, и выживших, чтобы рассказать нам об этой трагедии.
Все материалы, которые мы использовали в этой публикации, предоставил нам . У каждого из узников был свой путь, своя история. Общим же стало то, что, пройдя через ужасы концлагерей, эти люди сумели сохранить волю к жизни и веру в человечность.
«Вы попали в лагерь смерти»
Нас везли почти что до рассвета. На рассвете нас остановили, вывели и пешком повели в лагерь Освенцим. В лагере Освенциме я был в 12-м блоке на карантине. Был такой порядок, что все, кто прибывает в лагерь, все должны пройти карантин. Карантин этот предусматривал то, чтобы не завезли, не привезли какой-нибудь болезни. Понимаете, они очень боялися сами.
Иван Васильевич Чуприн
Война застала шестнадцатилетнего Ивана Чуприна под Евпаторией, в маленьком колхозе под названием Совдов. Отец и два брата ушли на фронт, а он остался, чтобы помогать матери. Судьба же распорядилась иначе — немцы угнали его в Германию, в концлагеря. В бумагах Чуприна значилось тяжелое преступление: «помощь евреям и неподчинение солдату рейха». В Польше его сразу отделили от остальных и пристроили в колонну, которая направлялась Освенцим. Это было 12 июня 1942 года.
Освенцимский номер — 128735, бухенвальдский — 3216, из Маутхаузена — 112808. Иван Чуприн побывал в семи концлагерях, проведя за колючей проволокой тысячу шестьдесят шесть дней. Он же был единственным выжившим свидетелем смерти Дмитрия Карбышева.
Скончался Иван Васильевич Чуприн 24 марта 2013 года, не дожив всего месяц до выхода фильма о нем.
Я впервые увидел — в полосатой этой одежде какой-то, только здесь у него нашито, не нашито, а повязка такая зеленая, написано «Капо». Я тогда еще не знал, что это такое. Капо — это бригадир какой-то рабочей команды. Это потому-то поезд приходил к Биркенау. В Биркенау находились крематории, там находились газовые камеры, это Аушвенцайм. Освенцим два. Там был и женский лагерь, там был еврейский семейный лагерь, там был цыганский лагерь, там были крематории, там были газовые камеры, вот. А нас повели в центральный Аушвенцайм, где написано «работа делает свободным». И ведут. А я там поляка спрашиваю: а почему, говорю, их в баню, они же из дому все, а мы говорю, из тюрьмы, и нас в лагерь опять? «Почекай почекай, пойдешь еще в баню. Пойдешь еще в баню, вон видишь труба, вот через трубу и пойдешь в баню». Но я ничего не понял, что он сказал, почему через трубу и почему ждать мне эту баню.
Игорь Федорович Малицкий
Родился 12 февраля 1925 года в Харькове. В 1943 году был отправлен немецкими оккупантами в Германию, но сумел бежать на территории Чехословакии, за что был арестован и отправлен в тюрьму города Кладно.
Игорь Малицкий прошел через ужасы нескольких концлагерей: Терезин, Освенцим, Маутхаузен, а затем и его филиал «Линц 3». В начале мая 1945 года Малицкий принял участие в восстании и с группой заключенных ушел навстречу Красной армии.
Вернувшись на Родину, Игорь Федорович принимал активное участие в антифашистской деятельности и воспитании молодежи. Малицкий получил ученую степень и долгое время был заведующим кафедрой технологии машиностроения Украинской инженерно-педагогической академии.
Игорь Федорович до сих пор преподает и, что интересно, уже после 80-ти освоил персональный компьютер и теперь сам верстает свои учебные пособия.
Привезли в Германию в триста двадцать шестой шталаг (от сокр. нем. Stammlager -основной лагерь — прим. ред.). Это был лагерь для советских военнопленных — лагерь Штокенброк, где погибло более шестидесяти тысяч наших советских военнопленных. И вот в этом лагере был девятый штрафной блок, барак. Там находились люди, провинившиеся в какой-то степени — малой или большой, по отношению к фашистским порядкам. Их там собирали и при случае появления транспорта отправляли в концлагеря. Об этом я уже узнал позже, в начале не было понятно, что это за блок. Условия там были страшные. Кормили — это громко сказано — кормили. Издевательства были жуткие. Приходил эсэсовец, избивал всех — нас две части там было, когда триста, когда четыреста человек, почва песчаная, и заставлял петь «Катюшу», нашу советскую «Катюшу». Причем две колонны идут и каждая поет «Катюшу» а он стоит наслаждается, а потом дает оценку — кто пел хуже, а дело подошло к обеду, получили эту баланду, котелок в зубы и по-пластунски.
До войны Эмиль Альперин жил в Одессе, а в октябре 1940 года был призван в армию, служил в Белостоке, в западной Белоруссии. Несколько раз попадал в плен, но каждый раз сбегал. Военнопленный Эмиль Альперин был вынужден придумать себе другое имя: Басманенко Дмитрий Александрович. С ним он и попал в Германию. Первым лагерем для него стал Штокенброк — лагерь для советских военнопленных. Вспоминая пребывание там, Эмиль Альперин говорил, что это были самые страшные дни его жизни. Затем был лагерь военнопленных в Бухенвальде, а после уже был бухенвальдский 25-й русский блок и работа на каменоломне. 11 апреля 1945 года Эмиль Альперин стал участником восстания в лагере смерти.
В 1963 году вместе с товарищами Эмиль Григорьевич создал и долгие годы возглавлял общественную организацию, объединившую бывших узников Харьковщины. Скончался Эмиль Григорьевич в октябре 2009 года.
И там нам сразу начали штамповать номера по порядку, вот и мне дали номер сто восемьдесят восемь ноль пять. Ну, я его запомнил на многих языках, потому что из-за него мне выбили всю челюсть, зубы сразу, в этот же день, или я не помню — на второй день, когда нас строили и, соответственно, была перекличка. И вот он кричит цифры на немецком. Я в школе немного учил английский в восьмом классе, немецкого вообще не знал. Тогда он кричит по-польски — я тоже не понимаю, потом он сказал по-испански, а возле меня стоял испанец и говорит: «камарат, ты». И я вышел. И он мне как дал сюда, так зубы у меня и вылезли. У него перчатка, на этой перчатке всегда носил то ли железяку, то ли цементяку — не знаю, что такое. У меня тут все распухло полностью, запомнил этот свой номер. Вот это я попал так в Освенцим.
Игорь Федорович Малицкий
При подходе наших войск к Польше начали этот лагерь потихоньку эвакуировать и заключенных отправлять по разным другим лагерям. Ну, там старые заключенные были, немцы и поляки. И как сейчас помню, они боялись попасть в Гросроузен и в Маутхаузен: «ой, лучше бы, хотя бы попасть в Бухенвальд — это было бы счастье». Ну, получилось так, что я попадаю в Маутхаузен.
Игорь Федорович Малицкий
Нас завели в помещение бани. Там было очень тепло, очень светло, упали камнем на этот кафельный пол, уснули. По-моему, часа два, три пролежали, не больше. Где-то в часов пять зажегся свет и появились люди в полосатой одежде. И подошел наш русский товарищ, спрашивает — вы знаете, куда вы попали? — нет, мы не знаем. Вы попали в лагерь смерти Бухенвальд.
«Бежать и петь»
Вот лагерь — квадрат. Так вот знайте, что здесь — проходная, здесь направо — пищеблок, налево — это дом терпимости. Или как сказать, где в каждом лагере они держали при себе этих женщин, для своего удовольствия. И вот у этого блока мы так называли — красный кровяной пятачок. Что это значить? Это колонка, каменная колонка под воду. И вот так же тама, за малейшее какое-то нарушение людей собирали и заставляли лизать этот камень. Вот их 50 человек, каждый лезет и облизывает, шлихует этот камень. А зимою, когда мороз и когда люди притолкаются к этому камню, то шкура остается на этом камне и получается кровь. Поэтому в лагере его так и называли — кровяной пятачок.
Иван Васильевич Чуприн
И вот находясь в этой комнате, напоминающей медицинский кабинет, заключенный никогда не думал, никогда и не подозревал, что эти несколько шагов он сейчас сделает последний раз в своей жизни. И лишь только планка ростомера опускалась над головой, как из соседней комнаты на уровне затылка эсэсовец проталкивал дуло пистолета — выстрел, обрывалась человеческая жизнь. Каждая минута — один труп.
Ведь там не надо было выходить и считать, вот если только запели — это запела первая упряжка. Им что грузили, им камни грузили, эту тачку. Загружали тачку, ложили не очень много. Заставляли их бежать и петь. Их так называли — файден, ну «поющие лошадки». Второй раз они подъезжают, им грузят больше, они уже не поють. А на третий раз они загружали так, что они уже с места не могут тронуть эту тачку и их всех отправляють в крематорию. И это сутками, это день и ночь, это происходит.
Иван Васильевич Чуприн
«Все время горели крематории»
Мы вышли на работу разгружать вертушку с гнилыми шпалами у ям, где тогда была единственная одна крематория, с низкой пропускаемостью человеческих трупов. Она только и успевала перерабатывать трупы, от тех нечеловеческих условий, в которых люди не выживали и умирали. К этим ямам подвозили вот эти гнилые шпалы и вот первый раз мне пришлося видеть, как горят люди.
…И самое страшное, это было видеть — вот они мертвые, эти люди. Но они живые. Мы скорее брали шпалы и как можно быстрее мы текали от этой ямы — туда, дальше, чтобы не видеть этого и не слышать. От этого, что они горели на шпалах, они постепенно сдувалися, они лопали, и там создавался звук какого-то свиста, клокотания. Люди мертвые, но это все было живое.
Иван Васильевич Чуприн
Наши военнопленные шли так, как евреи, потому что не был подписан у нас договор о военнопленных. Поэтому к нашим военнопленным относились так, как к евреям. До 11-го числа, их расстреливали, их выводили по сотне, так как в газовую камеру входит только сотня. 11-й блок, это были наши, советские военнопленные, ну, всех национальностей. Они все находилися в одном блоке. Вечером 11-го числа, когда мы пришли с работы, нас загнали, и мы услышали какой-то крик. Это забирали последнюю сотню людей, это последние уже были, последняя сотня военнопленных, вот этих, разных национальностей. И когда их вывели, один из них запел. И 100 человек подхватили эту песню, их даже не тронул конвой эсесовский. Им дали допеть эту песню, они взялись за руки и пошли в крематорию.
Иван Васильевич Чуприн
Все время горели крематории, все время дымили, дымили и дымили эти камеры, это, привыкнуть ко всему можно, но все-таки этот запах неприятный, вон иногда, вот тут вот как подожгут это самое… мусор, так сразу мне крематорий, сразу мне Освенцим в голове вспоминается.
Игорь Федорович Малицкий
«Чем же виноваты дети»
Когда нас пригнали в Биркенау, и в эту баню, где шли вниз ступеньки в газовую камеру, нас заставили всех раздеться. Нас точно было 1300 человек. И мы когда разделись, мы не знали, что будет с нами, мы считали, что это пришел наш черед. Но нет, они забрали нашу одежду и пустили ее всю в дезинфекцию. И мы увидели здесь страшную картину — вот эта бетонная стена справа, к которой вели ступеньки вниз, там лежало 8 малюток детей, с разбитыми головами, у них сочилась кровь — с ротиков, с носиков, с ушиков. Мы смотрели, у нас замирало сердце. Мы не знали, что случилось с этими детьми. И вдруг мы услышали крик ребенка. Выскакивает фашист, держа этого ребенка, как какого-то гада за шею. Он не посмотрел, что нас 1300 человек, он взял за ноги этого малютку, ударил об эту стену, и бросил в 9-ку. Но ведь я же был не один. Нас было 1300 человек, и я искал, и я искал подтверждения, чтоб где-то, чего-то. И я нашел. Я нашел в 8-м томе Нюрнбергского процесса, когда Йозефу Крамеру — начальнику лагеря Освенцима — задали вопрос: уничтожали ли вы так людей. И вот посмотрите, я передаю слово в слово, как он сказал, он матерей обвинил, он сказал: да, мы так детей убивали, но лишь потому, что когда мы матерей с этими детьми отправляли в газовые камеры, матери не хотели брать с собой этих детей. Так скажите, какая мать, могла взять свою эту крошку и видеть, когда на глазах ее умираеть ее крошка.
Иван Васильевич Чуприн
Чем же виноваты дети? Они, очевидно, виноваты лишь в том, что они были детьми. Их привели тоже для выполнения штрафной работы. Они так же носили нечистоты. Но носилок не на всех хватило. Им роздали ведра. И вот одному эсэсовцу показалось, что какой-то мальчишка набрал неполное ведро нечистот. Он подозвал его к себе, вырвал ведро, одел с нечистотами на голову и заставил бежать и тут же спустил с поводков немецких овчарок. Они повалили малыша, и тело его было разодрано в клочья.
И вот, когда мы вечером пришли с работы, то сказали — блока детского уже нету. Их всех уничтожили. Это был вечер. И вот это с правой стороны лагеря против цыганского, который там находился, их туда увозили и там их жгли. И день был такой — пасмурный и мелко моросил дождь. И давление, как бы сказать, само давление в природе, этот дым не сильно возвышался, а он как бы стелился над землею. Пламя, вырываясь с топок, на два три метра поднималось ввысь, и там соединялось это облако с дождевым облаком. И казалось, что обратно падали детские слезы, и материнские.
Иван Васильевич Чуприн
Восстание. Бухенвальд
Восьмого апреля в эфир полетели сигналы SOS. Подпольный комитет тоже создал радиопередатчик. «Нас хотят уничтожить, вы слышите голос узников Бухенвальда, окажите нам помощь». Сигналы были адресованы командующему третьей союзной американской армии генералу Потону. И хотя сейчас достоверно известно, что американский генерал прилетал, принимал эти сигналы, но помощи узникам, представителям тридцати восьми национальностей, населявших Бухенвальд, представителям восемнадцати стран Европы, он никакой не оказал.
И вот подпольный комитет узнает от немецкой охраны, что на 11 апреля в 17:00 назначено поголовное истребление всех тех, кто еще остался в Бухенвальде. Осталось более двадцати одной тысячи заключенных. Узнав об этом, срочно созывается заседание интернационального комитета — тогда оно уже не было подпольным, — где принимается решение опередить немцев, и 11 апреля в 15:15 поднять вооруженное восстание. Раздается находящееся в тайниках оружие, пишется воззвание всем узникам Бухенвальда, призывающее всех до одного встать на борьбу за свое освобождение. И будь проклят тот, кто забыл свой долг, спасует в этой последней и беспощадной схватке с фашизмом, так заканчивалось воззвание. И ровно в назначенное время — в 15:15 над Бухенвальдом разнеслось могучее русское «УРА», и тысячи заключенных, вооруженных пистолетом, винтовкой, камнем, палками, металлическими прутьями, тряпьем для набрасывания на колючую проволоку, бросились на штурм бухенвальдских вышек.
В 17:00 — время, назначенное для уничтожения узников Бухенвальда, с Ваймера раздался телефонный звонок. Но к телефону подошел уже не эсэсовец, подошел бывший узник Бухенвальда Святослав Инеман. Его спрашивают, «как идет уничтожение?» «Уничтожение идет нормально», — отвечает бывший узник Бухенвальда. «Оказывают ли вам сопротивление?» — «Да, сопротивление нам оказывают, но мы успешно справляемся».
Восстание. Маутхаузен
Вышли мы, и вот по рядам передается от одного к другому: подбирайте все, чем можно бить. И вот там шли по дороге — а это через заводскую территорию, — там где-то железяки кусок, там палки, там камень, там еще что, и подбирали так потихоньку. И вот, как сейчас я помню — колонна большая нас шла, громадная, хвост еще в лагере, передок уже прошел через мост — дунайский там который был мост, — а мы находились как раз на середине. И вдруг: «За Родину, за Сталина» — это русские кричали, и тут уже поднялись все кричать.
Игорь Федорович Малицкий
Вячеслав Серкез давно работает с темой концлагерей. На основе рассказов узников Вячеслав Иосифович снял документальное кино о страшных и трагических событиях, которые довелось пережить этим людям.
Фильм режиссера « 20-й блок. Охота на зайцев» 16 апреля будет транслировать телеканал «Культура».
На специальный премьерный показ фильма, который устраивает
